Приключения Оливера Твиста | |
сказано!
- Еще нет! - сказал молодой человек, удерживая ее, когда она встала.
- Мои надежды, желания, виды на будущее, чувства, каждая мысль - все, за
исключением моей любви к вам, претерпело изменения. Я не предлагаю вам
теперь почетного положения в суетном свете, я не предлагаю вам общаться
с миром злобы и унижений, где честного человека заставляют краснеть от-
нюдь не из-за подлинного бесчестия и позора... Я предлагаю свой домашний
очаг - сердце и домашний очаг, - да, дорогая Роз, и только это, только
это я и могу вам предложить.
- Что вы хотите сказать? - запинаясь, выговорила Роз.
- Я хочу сказать только одно: когда я расстался с вами в последний
раз, я вас покинул с твердой решимостью сравнять с землей все воображае-
мые преграды между вами и мной. Я решил, что, если мой мир не может быть
вашим, я сделаю ваш мир своим; я решил, что ни один из тех, кто чванится
своим происхождением, не будет презрительно смотреть на вас, ибо я от-
вернусь от них. Это я сделал. Те, которые отшатнулись от меня из-за это-
го, отшатнулись от вас и доказали, что в этом смысле вы были правы. Те
покровители, власть имущие, и те влиятельные и знатные родственники, ко-
торые улыбались мне тогда, смотрят теперь холодно. Но есть в самом пре-
успевающем графстве Англии веселые поля и колеблемые ветром рощи, а близ
одной деревенской церкви - моей церкви. Роз, моей! - стоит деревенский
коттедж, и вы можете заставить меня гордиться им в тысячу раз больше,
чем всеми надеждами, от которых я отрекся. Таково теперь мое положение в
звание, и я их кладу к вашим ногам.
- Пренеприятная штука - ждать влюбленных к ужину! - сказал мистер
Гримуиг, просыпаясь и сдергивая с головы носовой платок.
По правде говоря, ужин откладывали возмутительно долго... Ни миссис
Мэйли, ни Гарри, ни Роз (которые вошли все вместе) ничего не могли ска-
зать в оправдание.
- У меня было серьезное намерение съесть сегодня вечером свою голову,
- сказал мистер Гримуиг, - так как я начал подумывать, что ничего друго-
го не получу. С вашего разрешения, я беру на себя смелость поцеловать
невесту.
Не теряя времени, мистер Гримуиг привел эти слова в исполнение и по-
целовал зарумянившуюся девушку, а его примеру, оказавшемуся зарази-
тельным, последовали и доктор и мистер Браунлоу. Кое-кто утверждает, что
Гарри Мэйли первый подал пример в соседней комнате, но наиболее автори-
тетные лица считают это явной клеветой, так как он молод и к тому же
священник.
- Оливер, дитя мое, - сказала миссис Мэйли, - где ты был и почему у
тебя такой печальный вид? Вот и сейчас ты плачешь. Что случилось?
Наш мир - мир разочарований, и нередко разочарований в тех надеждах,
какие мы больше всего лелеем, и в надеждах, которые делают великую честь
нашей природе.
Бедный Дик умер!
ГЛАВА LII Последняя ночь Феджина
Снизу доверху зал суда был битком набит людьми. Испытующие, горящие
нетерпением глаза заполняли каждый дюйм пространства. От перил перед
скамьей подсудимых и вплоть до самого тесного и крохотного уголка на га-
лерее все взоры были прикованы к одному человеку - Феджину, - перед ним,
сзади него, вверху, внизу, справа и слева; он, казалось, стоял окружен-
ный небосводом, усеянным сверкающими глазами.
Он стоял в лучах этого живого света, одну руку опустив на деревянную
перекладину перед собой, другую - поднеся к уху и вытягивая шею, чтобы
отчетливее слышать каждое слово, срывавшееся с уст председательствующего
судьи, который обращался с речью к присяжным. Иногда он быстро переводил
на них взгляд, стараясь подметить впечатление, произведенное каким-ни-
будь незначительным, почти невесомым доводом в его пользу, а когда обви-
нительные пункты излагались с ужасающей ясностью, посматривал на своего
адвоката с немой мольбой, чтобы тот хоть теперь сказал что-нибудь в его
защиту. Если не считать этих проявлений тревоги, он не шевельнул ни ру-
кой, ни ногой. Вряд ли он сделал хоть одно движение с самого начала су-
дебного разбирательства, и теперь, когда судья умолк, он оставался в той
же напряженной позе, выражавшей глубокое внимание, и не сводил с него
глаз, словно все еще слушал.
Легкая суета в зале заставила его опомниться. Оглянувшись, он увидел,
что присяжные придвинулись друг к другу, чтобы обсудить приговор. Когда
его взгляд блуждал по галерее, он мог наблюдать, как люди приподнимают-
ся, стараясь разглядеть его лицо; одни торопливо подносили к глазам би-
нокль, другие с видом, выражающим омерзение, шептали что-то соседям. Бы-
ли здесь немногие, которые как будто не обращали на него внимания и
смотрели только на присяжных, досадливо недоумевая, как могут они мед-
лить. Но ни на одном лице - даже у женщин, которых здесь было множество,
не прочел он ни малейшего сочувствия, ничего, кроме всепоглощающего же-
лания услышать, как его осудят.
Когда он все это заметил, бросив вокруг растерянный взгляд, снова
наступила мертвая тишина, и, оглянувшись, он увидел, что присяжные по-
вернулись к судье. Тише!
Но они просили только разрешения удалиться. Он пристально всматривал-
ся в их лица, когда один за другим они выходили, как будто надеялся уз-
нать, к чему склоняется большинство; но это было тщетно. Тюремщик тронул
его за плечо. Он машинально последовал за ним с помоста и сел на стул.
Стул указал ему тюремщик, иначе он бы его не увидел.
Снова он поднял глаза к галерее. Кое-кто из публики закусывал, а не-
которые обмахивались носовыми платками, так как в переполненном зале бы-
ло очень жарко. Какойто молодой человек зарисовывал его лицо в маленькую
Записную книжку. Он задал себе вопрос, есть ли сходство, и, словно был
праздным зрителем, смотрел на художника, когда тот сломал карандаш и
очинил его перочинным ножом.
Когда он перевел взгляд на судью, в голове у него закопошились мысли
о покрое его одежды, о том, сколько она стоит и как он ее надевает. Одно
из судейских кресел занимал старый толстый джентльмен, который с полчаса
назад вышел и сейчас вернулся. Он задавал себе вопрос, уходил ли этот
человек обедать, что было у него на обед и где он обедал, и предавался
этим пустым размышлениям, пока какой-то другой человек не привлек его
внимания и не вызвал новых размышлений.
Однако в течение всего этого времени его мозг ни на секунду не мог
избавиться от гнетущего, ошеломляющего сознания, что у ног его разверз-
лась могила; оно не покидало его, но это было смутное, неопределенное
представление, и он не мог на нем сосредоточиться. Но даже сейчас, когда
он дрожал и его бросало в жар при мысли о близкой смерти, он принялся
считать железные прутья перед собой и размышлять о том, как могла отло-
миться верхушка одного из них и починят ли ее или оставят такой, какая
есть. Потом он вспомнил обо всех ужасах виселицы и эшафота и вдруг отв-
лекся, следя за человеком, кропившим пол водой, чтобы охладить его, а
потом снова задумался.
Наконец, раздался возглас, призывающий к молчанию, и все, затаив ды-
хание, устремили взгляд на дверь. Присяжные вернулись и прошли мимо не-
го. Он ничего не мог угадать по их лицам: они были словно каменные.
Спустилась глубокая тишина... ни шороха... ни вздоха... Виновен!
Зал огласился страшными криками, повторявшимися снова и снова, а за-
тем эхом прокатился громкий рев, который усиливался, нарастая, как гроз-
ные раскаты грома. То был взрыв радости толпы, ликующей перед зданием
суда при вести о том, что он умрет в понедельник.
Шум утих, и его спросили, имеет ли он что-нибудь сказать против выне-
сенного ему смертного приговора. Он принял прежнюю напряженную позу и
пристально смотрел на вопрошавшего; но вопрос повторили дважды, прежде
чем Феджин его расслышал, а тогда он пробормотал только, что он - ста-
рик... старин... старик... и, понизив голос до шепота, снова умолк.
Судья надел черную шапочку, а осужденный стоял все с тем же видом и в
той же позе. У женщин на галерее вырвалось восклицание, вызванное этим
страшным и торжественным моментом. Феджин быстро поднял глаза, словно
рассерженный этой помехой, и с еще большим вниманием наклонился вперед.
Речь, обращенная к нему, была торжественна и внушительна; приговор
страшно было слушать. Но он стоял, как мраморная статуя: ни один мускул
не дрогнул. Его лицо с отвисшей нижней челюстью и широко раскрытыми гла-
зами было изможденным, и он все еще вытягивал шею, когда тюремщик поло-
жил ему руку на плечо и поманил его к выходу. Он тупо посмотрел вокруг и
повиновался.
Его повели через комнату с каменным полом, находившуюся под залом су-
да, где одни арестанты ждали своей очереди, а другие беседовали с
друзьями, которые толпились у решетки, выходившей на открытый двор. Не
было никого, кто бы поговорил с ним; но когда он проходил мимо, аресто-
ванные расступились, чтобы не заслонять его от тех, кто прильнул к
прутьям решетки, а те осыпали его ругательствами, кричали и свистели. Он
погрозил кулаком и хотел плюнуть на них, но сопровождающие увлекли его
мрачным коридором, освещенным несколькими тусклыми лампами, в недра
тюрьмы.
Здесь его обыскали - нет ли при нем каких-нибудь средств, которые
могли бы предварить исполнение приговора; по совершении этой церемонии
его отвели в одну из камер для осужденных и оставили здесь одного.
Он опустился на каменную скамью против двери, служившую стулом и ло-
жем, и, уставившись налитыми кровью глазами в пол, попытался собраться с
мыслями. Спустя некоторое время он начал припоминать отдельные, не свя-
занные между собой фразы из речи судьи, хотя тогда ему казалось, что он
ни слова не может расслышать. Постепенно они расположились в должном по-
рядке, - а за ними пришли и другие. Вскоре он восстановил почти всю
речь. Быть повешенным, за шею, пока не умрет, - таков был приговор. Быть
повешенным за шею, пока не умрет.
Когда совсем стемнело, он начал думать обо всех знакомых ему людях,
которые умерли на эшафоте - иные не без его помощи. Они возникали перед
ним в такой стремительной последовательности, что он едва мог их сосчи-
тать. Он видел, как умерли иные из них, и посмеивался, потому что они
умирали с молитвой на устах. С каким стуком падала доска и как быстро
превращались они из крепких, здоровых людей в качающиеся тюки одежды!
Может быть, кое-кто из них находился в этой самой камере - сидел на
этом самом месте. Было очень темно; почему не принесли света? Эта камера
была выстроена много лет назад. Должно быть, десятки людей проводили
здесь последние свои часы. Казалось, будто сидишь в склепе, устланном
мертвыми телами, - капюшон, петля, связанные руки, лица, которые он уз-
навал даже сквозь Это отвратительное покрывало... Света, света!
Наконец, когда он в кровь разбил руки, колотя о тяжелую дверь и сте-
ны, появилось двое: один нес свечу, которую затем вставил в железный фо-
нарь, прикрепленный к стене; другой тащил тюфяк, чтобы переспать на нем,
так как заключенного больше не должны были оставлять одного.
Вскоре настала ночь - темная, унылая, немая ночь. Другим, бодрствую-
щим, радостно прислушиваться к бою часов на церкви, потому что он возве-
щает о жизни и следующем дне. Ему он приносил отчаяние. В каждом звуке
медного колокола, его глухом и низком "бум", ему слышалось - "смерть".
Что толку было от шума и сутолоки беззаботного утра, проникавших даже
сюда, к нему? Это был все тот же похоронный звон, в котором издева-
тельство слилось с предостережением.
День миновал. День? Не было никакого дня; он пролетел так же быстро,
как наступил, - и снова спустилась ночь, ночь такая долгая и все же та-
кая короткая: долгая благодаря устрашающему своему безмолвию и короткая
благодаря быстротечным своим часам. Он то бесновался и богохульствовал,
то выл и рвал на себе волосы. Его почтенные единоверцы пришли, чтобы по-
молиться вместе с ним, но он их прогнал с проклятьями. Они возобновили
свои благочестивые усилия, но он вытолкал их вон.
Ночь с субботы на воскресенье. Ему осталось жить еще одну ночь. И по-
ка он размышлял об этом, настал день - воскресенье.
Только к вечеру этого последнего, ужасного дня угнетающее сознание
беспомощного и отчаянного его положения охватило во всей своей напряжен-
ности его порочную душу - не потому, что он лелеял какую-то твердую на-
дежду на помилование, а потому, что до сей поры он допускал лишь смутную
возможность столь близкой смерти. Он мало говорил с теми двумя людьми,
которые сменяли друг друга, присматривая за ним, а они в свою очередь не
пытались привлечь его внимание. Он сидел бодрствуя, но грезя. Иногда он
вскакивал и с раскрытым ртом, весь в жару, бегал взад и вперед в таком
припадке страха и злобы, что даже они - привычные к таким сценам - отша-
тывались от него с ужасом. Наконец, он стал столь страшен, терзаемый не-
чистой своей совестью, что один человек не в силах был сидеть с ним с
глазу па глаз - и теперь они сторожили его вдвоем.
Он прикорнул на своем каменном ложе и задумался о прошлом. Он был ра-
нен каким-то предметом, брошенным в него из толпы в день ареста, и голо-
ва его была обмотана полотняными бинтами. Рыжие волосы свешивались на
бескровное лицо; борода сбилась, несколько клочьев было вырвано; глаза
горели страшным огнем; немытая кожа трескалась от пожиравшей его лихо-
радки. Восемь... девять... десять... Если это не фокус, чтобы запугать
его, если это и в самом деле часы, следующие по пятам друг за другом,
где будет он, когда стрелка обойдет еще круг! Одиннадцать! Снова бой, а
эхо предыдущего часа еще не отзвучало. В восемь он будет единственным
плакальщиком в своей собственной траурной процессии. В одиннадцать...
Страшные стены Ньюгета, скрывавшие столько страдания и столько невы-
разимой тоски не только от глаз, но - слишком часто и слишком долго - от
мыслей людей, никогда не видели зрелища столь ужасного. Те немногие, ко-
торые, проходя мимо, замедляли шаги и задавали себе вопрос, что делает
человек, приговоренный к повешению, плохо спали бы в эту ночь, если бы
могли его увидеть.
С раннего вечера и почти до полуночи маленькие группы, из двух-трех
человек, приближались ко входу в привратницкую, и люди с встревоженным
видом осведомлялись, не отложен ли смертный приговор. Получив отрица-
тельный ответ, они передавали желанную весть другим группам, собиравшим-
ся на улице, указывали друг другу дверь, откуда он должен был выйти, и
место для эшафота, а затем, неохотно уходя, оглядывались, мысленно пред-
ставляя себе это зрелище. Мало-помалу они ушли один За другим, и в тече-
ние часа в глухую пору ночи улица оставалась безлюдной и темной.
Площадка перед тюрьмой была расчищена, и несколько крепких брусьев,
окрашенных в черный цвет, были положены заранее, чтобы сдержать натиск
толпы, когда у калитки появились мистер Браунлоу и Оливер и предъявили
разрешение на свидание с заключенным, подписанное одним из шерифов. Их
немедленно впустили в привратницкую.
- И этот юный джентльмен тоже войдет, сэр? - спросил человек, которо-
му поручено было сопровождать их. - Такое зрелище не для детей, сэр.
- Верно, друг мой, - сказал мистер Браунлоу, - но мальчик имеет пря-
мое отношение к тому делу, которое привело меня к этому человеку; а так
как этот ребенок видел его в пору его преуспеяния и злодейств, то я счи-
таю полезным, чтобы он увидел его теперь, хотя бы это вызвало страх и
причинило страдания.
Эти несколько слов были сказаны в сторонке - так, чтобы Оливер их не
слышал. Человек притронулся к шляпе и, с любопытством взглянув - на Оли-
вера, открыл другие ворота, против тех, в которые они вошли, и темными,
извилистыми коридорами повел их к камерам.
- Вот здесь, - сказал он, останавливаясь в мрачном коридоре, где двое
рабочих в глубоком молчании занимались какими-то приготовлениями, - вот
здесь он будет проходить. А если вы заглянете сюда, то увидите дверь,
через которую он выйдет.
Он ввел их в кухню с каменным полом, уставленную медными котлами для
варки тюремной пищи, и указал на дверь. На ней было зарешеченное отверс-
тие, в которое врывались голоса, сливаясь со стуком молотков и грохотом
падающих досок. Там возводили эшафот.
Далее они миновали несколько массивных ворот, которые отпирали другие
тюремщики с внутренней стороны, и, пройдя открытым двором, поднялись по
узкой лестнице и вступили в коридор с рядом дверей по левую руку. Подав
им знак остановиться здесь, тюремщик постучал в одну из них связкой клю-
чей. Оба сторожа, пошептавшись, вышли, потягиваясь, в коридор, словно
обрадованные передышкой, и предложили посетителям войти вслед за тюрем-
щиком в камеру. Они вошли.
Осужденный сидел на скамье, раскачиваясь из стороны в сторону; лицо
его напоминало скорее морду затравленного зверя, чем лицо человека.
По-видимому, мысли его блуждали в прошлом, потому что он без умолку бор-
мотал, казалось воспринимая посетителей только как участников своих гал-
люцинаций.
- Славный мальчик, Чарли... ловко сделано... - бормотал он. - Оливер
тоже... ха-ха-ха!.. и Оливер... Он теперь совсем джентльмен... совсем
джентль... уведите этого мальчика спать!
Тюремщик взял Оливера за руку и, шепнув, чтобы он не боялся, молча
смотрел.
- Уведите его спать! - крикнул Феджин. - Слышите вы меня, кто-нибудь
из вас? Он... он... причина всего Этого. Дадут денег, если приучить
его... глотку Болтера... Билл, не возитесь с девушкой... режьте как мож-
но глубже глотку Болтера. Отпилите ему голову!
- Феджин! - окликнул его тюремщик.
- Это я! - воскликнул еврей, мгновенно принимая ту напряженную позу,
какую сохранял во время суда. - Старик, милорд! Дряхлый, дряхлый старик!
- Слушайте! - сказал тюремщик, положив ему руку на грудь, чтобы он не
вставал. - Вас хотят видеть, чтобы о чем-то спросить. Феджин, Феджин!
Ведь вы мужчина!
- Мне недолго им быть, - ответил тот, поднимая лицо, не выражавшее
никаких человеческих чувств, кроме бешенства и ужаса. - Прикончите их
всех! Какое имеют они право убивать меня?
Тут он заметил Оливера и мистера Браунлоу. Злившись в самый дальний
угол скамьи, он спросил, что им здесь нужно.
- Сидите смирно, - сказал тюремщик, все еще придерживая его. - А те-
перь, сэр, говорите то, что вам нужно. Пожалуйста, поскорее, потому что
с каждым часом он становится все хуже!
- У вас есть кое-какие бумаги, - подойдя к нему, сказал мистер Браун-
лоу, - которые передал вам для большей сохранности человек по имени
Монкс.
- Все это ложь! - ответил Феджин. - У меня нет ни одной, ни одной!
- Ради господа бога, - торжественно сказал мистер Браунлоу, - не го-
ворите так сейчас, на пороге смерти! Ответьте мне, где они. Вы знаете,
что Сайкс умер, что Монкс сознался, что нет больше надежды извлечь ка-
куюнибудь выгоду. Где эти бумаги?
- Оливер! - крикнул Феджин, поманив его. - Сюда, сюда! Я хочу сказать
тебе что-то на ухо.
- Я не боюсь, - тихо сказал Оливер, выпустив руку мистера Браунлоу.
- Бумаги, - сказал Феджин, притягивая к себе Оливера, - бумаги в хол-
щовом мешке спрятаны в отверстии над самым камином в комнате наверху...
Я хочу поговорить с тобой, мой милый. Я хочу поговорить с тобой.
- Хорошо, хорошо, - ответил Оливер. - Позвольте мне прочитать молит-
ву. Прошу вас! Позвольте мне прочитать одну молитву. На коленях прочи-
тайте вместе со мной только одну молитву, и мы будем говорить до утра.
- Туда, туда! - сказал Феджин, толкая перед собой мальчика к двери и
растерянно глядя поверх его головы. - Скажи, что я лег спать, - тебе они
поверят. Ты можешь меня вывести, если пойдешь вот так. Ну же, ну!
- О боже, прости этому несчастному! - заливаясь слезами, вскричал
мальчик.
- Прекрасно, прекрасно! - сказал Феджин. - Это нам поможет. Сначала в
эту дверь. Если я начну дрожать и трястись, когда мы будем проходить ми-
мо виселицы, не обращай внимания и ускорь шаги. Ну, ну, ну!
- Вам больше не о чем его спрашивать, сэр? - осведомился тюремщик.
- Больше нет никаких вопросов, - ответил мистер Браунлоу. - Если бы я
надеялся, что можно добиться, чтобы он понял свое положение...
- Это безнадежно, сэр, - ответил тот, покачав головой. - Лучше ос-
тавьте его.
Дверь камеры открылась, и вернулись сторожа.
- Поторопись, поторопись! - крикнул Феджин. - Без шума, но не мешкай.
Скорее, скорее!
Люди схватили его и, освободив из его рук Оливера, оттащили назад. С
минуту он отбивался с силой отчаяния, а затем начал испускать вопли, ко-
торые проникали даже сквозь эти толстые стены и звенели у посетителей в
ушах, пока они не вышли во двор.
Не сразу покинули они тюрьму. Оливер чуть не упал в обморок после
этой страшной сцены и так ослабел, что в течение часа, если не больше,
не в силах был идти.
Светало, когда они вышли. Уже собралась огромная толпа; во всех окнах
теснились люди, курившие и игравшие в карты, чтобы скоротать время; в
толпе толкались, спорили, шутили. Все говорило о кипучей жизни - все,
кроме страшных предметов в самом центре: черного помоста, поперечной пе-
рекладины, веревки и прочих отвратительных орудий смерти.
ГЛАВА LIII и последняя
Рассказ о судьбе тех, кто выступал в этой повести, почти закончен. То
немногое, что остается поведать их историку, мы изложим коротко и прос-
то.
Не прошло и трех месяцев, как Роз Флеминг и Гарри Мэйли сочетались
браком в деревенской церкви, где отныне должен был трудиться молодой
священник; в тот же день они вступили во владение своим новым и счастли-
вым домом.
Миссис Мэйли поселилась у своего сына и невестки, чтобы в течение ос-
тающихся ей безмятежных дней наслаждаться величайшим блаженством, какое
может быть ведомо почтенной старости: созерцанием счастья тех, на кого
неустанно расточались самая горячая любовь и нежнейшая забота всей жиз-
ни, прожитой столь достойно.
После основательного и тщательного расследования обнаружилось, что,
если остатки промотанного состояния, находившегося у Монкса (оно никогда
не увеличивалось ни в его руках, ни в руках его матери), разделить по-
ровну между ним и Оливером, каждый получит немногим больше трех тысяч
фунтов. Согласно условиям отцовского Завещания, Оливер имел права на все
имущество; но мистер Браунлоу, не желая лишать старшего сына возможности
отречься от прежних пороков и вести честную жизнь, предложил такой раз-
дел, на который его юный питомец с радостью согласился.
Монкс, все еще под этим вымышленным именем, уехал со своей долей нас-
ледства в самую удаленную часть Нового Света, где, быстро растратив все,
вновь вступил на прежний путь и за какое-то мошенническое деяние попал в
тюрьму, где пробыл долго, был сражен приступом прежней своей болезни и
умер. Так же далеко от родины умерли главные уцелевшие члены шайки его
приятеля Феджина.
Мистер Браунлоу усыновил Оливера. Поселившись с ним и старой эконом-
кой на расстоянии мили от приходского дома, в котором жили его добрые
друзья, он исполнил единственное еще не удовлетворенное желание предан-
ного и любящего Оливера, и все маленькое общество собралось вместе и за-
жило такой счастливой жизнью, какая только возможна в этом полном прев-
ратностей мире.
Вскоре после свадьбы молодой пары достойный доктор вернулся в Чертей,
где, лишенный общества старых своих друзей, мог бы предаться хандре, ес-
ли бы по своему нраву был на это способен, и превратился бы в брюзгу,
если бы знал, как это сделать. В течение двухтрех месяцев он ограничи-
вался намеками, что опасается, не вредит ли здешний климат его здоровью;
затем, убедившись, что эта местность потеряла для него прежнюю притяга-
тельную силу, передал практику помощнику, поселился в холостяцком кот-
тедже на окраине деревни, где его молодой друг был пастором, и мгновенно
выздоровел. Здесь он увлекся садоводством, посадкой деревьев, ужением,
столярными работами и различными другими занятиями в таком же роде, ко-
торым отдался с присущей ему пылкостью. Во всех этих занятиях он просла-
вился по всей округе как величайший авторитет.
Еще до своего переселения он воспылал дружескими чувствами к мистеру
Гримуигу, на которые этот эксцентрический джентльмен отвечал искренней
взаимностью. Поэтому великое множество раз на протяжении года мистер
Гримуиг навещает его. И каждый раз, когда он приезжает, мистер Гримуиг
сажает деревья, удит рыбу и столярничает с большим рвением, делая все
это странно и необычно, но упорно повторяя любимое свое утверждение, что
его способ - самый правильный. По воскресеньям в разговоре с молодым
священником он неизменно критикует его проповедь, всегда сообщая затем
мистеру Лосберну строго конфиденциально, что находит проповедь превос-
ходной, но не считает нужным это говорить. Постоянное и любимое развле-
чение мистера Браунлоу - подсмеиваться над старым его пророчеством каса-
тельно Оливера и напоминать ему о том вечере, когда они сидели, положив
перед собой часы, и ждали его возвращения. Но мистер Гримуиг уверяет,
что в сущности он был прав, и в доказательство сего замечает, что в кон-
це концов Оливер не вернулся, каковое замечание всегда вызывает смех у
него самого и способствует его доброму расположению духа.
Мистер Ноэ Клейпол, получив прощение от Коронного суда благодаря сво-
им показаниям о преступлениях Феджина и рассудив, что его профессия не
столь безопасна, как было бы ему желательно, сначала не знал, где искать
средств к существованию, не обременяя себя чрезмерной работой. После не-
долгих размышлений он взял на себя обязанности осведомителя, в каковом
звании имеет приличный заработок. Метод его заключается в том, что раз в
неделю, во время церковного богослужения, он выходит на прогулку вместе
с Шарлотт, оба прилично одетые. Леди падает в обморок у двери какого-ни-
будь сердобольного трактирщика, а джентльмен, получив на три пенса брен-
ди для приведения ее в чувство, доносит об этом на следующий же день и
кладет себе в карман половину штрафа. Иногда в обморок падает сам мистер
Клейпол, но результат получается тот же.
Мистер и миссис Бамбл, лишившись должности, дошли постепенно до край-
не бедственного и жалкого состояния и, наконец, поселились как призрева-
емые бедняки в том самом работном доме, где некогда властвовали над дру-
гими. Передавали, будто мистер Бамбл говорил, что такие унижения и прев-
ратности судьбы мешают ему быть благодарным даже за разлуку с супругой.
Что касается мистера Джайлса и Бритлса, то они попрежнему занимают
свои посты, хотя первый облысел, а упомянутый паренек стал совсем седым.
Они ночуют в доме приходского священника, но так равномерно распределяют
свое внимание между его обитателями и Оливером, мистером Браунлоу и мис-
тером Лосберном, что населению и по сей день не удалось установить, у
кого в сущности состоят они на службе.
Чарльз Бейтс, устрашенный преступлением Сайкса, принялся размышлять о
том, не является ли честная жизнь наилучшей. Придя к заключению, что эго
несомненно так, он покончил со своим прошлым и решил загладить его, при-
нявшись за какой-нибудь другой род деятельности. Сначала ему пришлось
тяжело, и он терпел большие лишения, но, отличаясь благодушным нравом и
преследуя прекрасную цель, в конце концов добился успеха; поработав бат-
раком у фермера и подручным у возчика, он стал теперь самым веселым мо-
лодым скотопромышленником во всем Нортхемптоншире.
Рука, пишущая эти строки, начинает дрожать по мере приближения к кон-
цу работы и охотно протянула бы немного дальше нити этих приключений.
Я неохотно расстаюсь с некоторыми из тех, с кем так долго общался, и
с радостью разделил бы их счастье, пытаясь его описать. Я показал бы Роз
Мэйли в полном расцвете и очаровании юной женственности, показал бы ее
излучающей на свою тихую жизненную тропу мягкий и нежный свет, который
падал на всех, шедших вместе с нею, и проникал в их сердца. Я изобразил
бы ее как воплощение жизни и радости в семейном кругу зимой, у очага, и
в веселой компании летом; я последовал бы за нею по знойным полям в пол-
день и слушал бы ее тихий, милый голос во время вечерней прогулки при
лунном свете; я наблюдал бы ее вне дома, всегда добрую и милосердную и с
улыбкой неутомимо исполняющую свои обязанности у домашнего очага; я опи-
сал бы, как она и дитя ее покойной сестры счастливы своей любовью друг к
другу и многие часы проводят вместе, рисуя в своем воображении образы
друзей, столь печально ими утраченных; я вновь увидел бы радостные личи-
ки, льнущие к ее коленям, и прислушался бы к их болтовне; я припомнил бы
Этот звонкий смех и вызвал бы в памяти слезы умиления, сверкавшие в
кротких голубых глазах. Все это и еще тысячу взглядов и улыбок, мыслей и
слов - все хотел бы я воскресить.
О том, как мистер Браунлоу продолжал изо дня в день обогащать ум сво-
его приемного сына сокровищами знаний и привязывался к нему все сильнее
и сильнее по мере того, как он развивался и прорастали семена тех ка-
честв, какие он хотел видеть в нем. О том, как он подмечал в нем новые
черты сходства с другом своей молодости, которые пробуждали воспоминания
о былом и тихую печаль, но были сладостны и успокоительны. О том, как
двое сирот, испытав превратности судьбы, сохранили в памяти ее уроки, не
забывая о милосердии к людям, о взаимной любви и о пылкой благодарности
к тому, кто защитил и сохранил их. Обо всем этом не нужно говорить. Я
сказал, что они были истинно счастливы, а без глубокой любви, доброты
сердечной и благодарности к тому существу, чей закон - милосердие и ве-
ликое свойство которого - благоволение ко всему, что дышит, - без этого
не достижимо счастье.
В алтаре старой деревенской церкви находится белая мраморная доска,
на которой начертано пока одно только слово: "Агнес". Нет гроба в этом
склепе, и пусть пройдет много-много лет, прежде чем появится над ним еще
другое имя! Но если души умерших возвращаются когданибудь на землю, что-
бы посетить места, овеянные любовью уходящей за грань могилы, - любовью
тех, кого они знали при жизни, - я верю, что тень Агнес витает иногда в
этом священном уголке. Верю, что она приходит сюда, в алтарь, хоть при
жизни и была слабой и заблуждающейся.
Конец
ПРИМЕЧАНИЯ
Роман "Приключения Оливера Твиста" впервые печатался с февраля 1837
по март 1839 года в новом журнале "Bentley's Miscellany" ("Смесь Бент-
ли"), редактором которого издатель Бентли пригласил Диккенса. Еще до
окончания его в журнале, Диккенс, по соглашению с Бентли, в октябре 1838
года выпустил роман отдельным изданием. В 1846 году роман был издан Дик-
кенсом в ежемесячных выпусках, выходивших с января по октябрь. Иллюстри-
ровал роман во всех этих изданиях известный рисовальщик Джордж Крукшенк,
который незадолго до того иллюстрировал "Очерки Боза".